Лесной прадедушка - Скребицкий Г.А.

Охота не удалась. Снег от мороза сильно хрустел, и зайцы вскакивали с лёжки, не подпуская на выстрел.
Я решил вернуться обратно в город, выбрался на лесную дорогу и зашагал к станции.
Неожиданно из-за поворота навстречу показался какой-то человек. Он был одет по-охотничьему, в короткую меховую куртку и валенки, к поясу привязаны лыжи, но ружья у него не было.
Поравнявшись со мною, прохожий приподнял шапку, поздоровался.
— Ну, как охота? — спросил он.
— Плохо, хочу домой ехать, — отвечал я. — А вы что-то тоже в охотничьем костюме, а без ружья?
— Для моей охоты ружья не требуется, — улыбнулся он.
— Вот как! Какая же это охота?
— Самая безвредная для дичи, — ответил, всё так же улыбаясь, незнакомец, — и самая, доложу вам, интересная. Я ботаник, — пояснил он, сотрудник краеведческого музея. Летом охочусь за разными травками, корешками, цветочками, а вот сейчас хочу проведать нашего лесного прадедушку.
— Это кто же такой? — спросил я.
— Хотите, я вас с ним познакомлю? — предложил мой собеседник. — Всё равно охота у вас не вышла, а в город ещё успеете, лучше денёк в лесу провести.
Я согласился и пошёл обратно в лес вместе со своим новым знакомым.
— Меня зовут Михаил Петрович, — сказал он дорогой. — Я уже двадцать шесть лет в здешнем городке в музее работаю. Хорошая работа. — Он даже потёр руки от удовольствия. — Весь этот край, как свой дом, изучил, каждый уголок знаю.
Мы свернули с дороги и направились по лесной тропе среди укрытых снегом кустов и деревьев. Солнце сюда не проникало, и мы шли будто по голубому хрустальному коридору.
Подул ветерок, вершины высоких сосен слегка зашумели.
— Люблю, когда лес шумит, — сказал, обернувшись ко мне, Михаил Петрович, — особенно летом. Иду и слушаю, о чём деревья переговариваются. Ведь это целый лесной разговор. Его понимать надо. Иной раз деревья тихонько шумят, будто шепчутся между собою. Это значит — погожий день устоялся. Иди смело куда задумал. А то в другой раз как загудят, заволнуются — ну, жди ненастья, грозы. Им-то сверху видней, что на небе делается, ещё издали тучку увидят и начнут друг другу весть подавать. А самые старые заохают да застонут, будто страшно им, что не выдержат, сломает их ветер. Зато как пройдёт гроза, выглянет солнышко, тут уж такой по лесу радостный разговор пойдёт, прямо заслушаешься… Ну, вот и пришли, — неожиданно добавил Михаил Петрович.
Мы выбрались на небольшую полянку и сразу из голубого сумрака попали на яркий свет. Всё кругом — и земля, и кусты, и деревья, укрытые снегом, всё сверкало в морозном блеске зимнего солнца.
Посреди поляны стоял огромный, раскидистый дуб, на целую голову выше других деревьев.
— Познакомьтесь, это и есть наш лесной прадедушка, — указал на него мой спутник.
Мы подошли поближе к лесному гиганту. Сучья его были так велики, что сами походили на толстые стволы деревьев.
— Сколько же ему может быть лет? — спросил я.
— Да полтысячи будет, а то и побольше, — ответил Михаил Петрович. Это знаменитое дерево, — с гордостью пояснил он, — о нём даже написано в летописи местного края. В тысяча восемьсот двенадцатом году наши партизаны-разведчики следили с него за французами. Так и написано: «…с дуба на Лысой горке…» Вот она, Лысая горка, и есть. А спустя ровно сто тридцать лет этот дедушка опять службу нам сослужил: наши советские партизаны с него за фашистами наблюдали.
Мы обошли вокруг дуба, оглядели его со всех сторон.
Вдруг мне показалось, что ствол дерева будто скован железом. Я подошёл поближе — так и есть. На ствол был надет огромный железный обруч.
— А это что же такое? — спросил я у Михаила Петровича.
— Тоже следы войны, — ответил он. — Дедушка ведь тоже ранен был: фашистским снарядом в него угодило. Только крепок старик, устоял, не поддался. Треснул немного, а устоял. Так пять лет и прожил с этой раной. А в сорок седьмом году сильная буря у нас была: много деревьев с корнем повырвало, поломало. Ну, на другой день пошли наши пионеры в лес, поглядеть, что там буря наделала. Только, гляжу, бегут обратно, прямо ко мне в музей: «Михаил Петрович, беда! У старого дуба трещина совсем разошлась». Я с ними — в лес. Гляжу, верно: ещё немного — и погибнет наш дедушка. Что делать? Мы — в лесничество. Рассказал я там обо всём. Говорю — спасать надо. А они и внимания не обращают. «Спилим, говорят, на дрова, вот и всё». Да разве можно такое дерево на дрова пилить?! Вышли мы из лесничества. Кто-то из ребят и предложил: «Возьмём-ка шефство над нашим лесным прадедушкой. Ведь это дерево историческое, во что бы то ни стало сохраним его!» Пошли мы в Дом пионеров к заведующему. Он тоже одобрил. А оттуда — в исполком, прямо к самому председателю. Тот всё выслушал. «Молодцы! — говорит. — Исторические памятники обязательно охранять надо». И тут же дал предписание, чтобы в мастерской обруч сделали и ствол дерева им оковали. Вот уж оно с тех пор четвёртый год стоит; ещё полтысячи лет проживёт. А это его правнуки здесь растут, — добавил Михаил Петрович, указывая на землю.
И тут только я заметил, что по всей поляне из-под снега торчат, как сухие травинки, совсем молоденькие дубки.
— Всё друзья мои, пионеры, посадку делали, — с невольной гордостью объяснил Михаил Петрович. — В тот же год жёлуди с этого дуба собрали и рассадили по всей поляне. Вот теперь, значит, внучата возле дедушки и растут. А он их от ветра, от холода прикрывает.
Михаил Петрович помолчал немного и снова заговорил:
— Придёт весна, оденется этот дуб листвою, стоит такой огромный, тенистый, а они возле него на полянке — как ребятишки около дедушки. Я часто сюда под вечер захожу. Сяду в сторонке, а сам смотрю на них да слушаю. Внизу под деревьями тихо, трава стоит — не колышется, только поверху ветерок вечерний гуляет, трогает листья дуба. Шумят они, а мне кажется, будто это старик своим внучатам про всю свою жизнь рассказывает.
Михаил Петрович взглянул на меня и, улыбнувшись, добавил:
— Хорошо весною под вечер его беседу послушать! А вот о чём она, словами и не расскажешь.